Андрей Рублёв, инок - Страница 76

– Мне бы сюда икону какую. Хоть самую малую да старую. Мое все забрали, сколько ни просил свой складень – не дают. Все равно, говорят, темно, на стены молись.

– Изуверы! – Епифаний, отклонившись в сторону, принялся стыдить сторожу, невидимую узникам. – Нехристи вы разве, яко язычники и мытари? Как додумались изографу образов не давать? Да у Рублёва вся жизнь в них, ими только и дышит…

Книжник на время пропал из створа, а когда вновь показался, был задумчив и не так уже решителен.

– Ничего, ничего. Снова пойду князю докучать. Капля камень точит. А я-то не капля. Я и ведром ледяной воды на голову могу соделаться… Вот, Андрей, гонят они меня, – заторопился Епифаний, оглядываясь на окрик сторожи.

– Постой, отец! – крикнул Онисим. – А мы-то как? О нас-то кто перед московским князем помянет?

– А вы кто ж такие? – пригляделся книжник.

– Пскопские мы!..

– А ну пасти позакрывали! – гаркнуло сверху.

Епифания оттер сторожевой, погрозил кулаком в яму и захлопнул дверь сруба, отрезав узников от белого света.

– Сгнием тут, Устин, сгнием ни за что! – озлясь, возроптал пскович.

– Да погодь. – Его товарищ на ощупь сунул в руку иконника кусок разделанной на троих ковриги. – Так ты Ондрей Рублёв? Слыхали про тебя. Теплые, говорят, образы пишешь. Не из Пскова ли родом? У нас бояре Рублёвы – знаемый род.

– Да нет, не из Пскова, – ответил монах, надкусывая хлеб. Оставлять про запас все равно нельзя – крысы отберут.

– За что ж сидельцем стал?

Андрей отмолчался.

– Ну не хошь, не говори. А может, как и мы, по княжьей прихоти кукуешь тут. Про звенигородского князя у нас толки такие ходят: будто на строение и украшение церковное серебра не жалеет, град свой красотой обстраивает и наполняет. Да мы-то не к нему шли. Так, забрели на храмы его поглядеть. Поглядели…

Историю псковских зодчих Андрей слышал от них уже не раз. Чем еще в яме себя утешить, как не разговором? А разговоры в узилище по кругу ходят. Великий князь Василий Дмитриевич зазвал мастеров из Пскова ставить храм в Троицком Сергиеве монастыре. Еще зимой должны были прийти в Москву. Если б не схватили их посреди ночи на звенигородском постоялом дворе люди здешнего князя.

– За что он так с нами, а, Ондрей?

– От ревности. Были б вы звенигородские да не великим князем званные…

Псковичи задумались.

– Ох и чудные у вас на Московщине дела творятся.

…Время в яме течет невидимо. Отсчет дням вели по единожды с утра открывавшейся двери: дворовые холопы спускали на веревке ведро с кашей и хлеб, бадью с водой, меняли на пустое другое ведро, отхожее. Коротая темные дни, сидельцы превращали их в бесконечные ночи – но сон все чаще бежал, и спали урывками, как придется. Такие же длинные, нескончаемые ночи укрывают землю за Студеным морем, далеко на севере, да и поморские берега задевают. Оттого и зовутся те края полуночными. И откуда там новгородцам мог явиться райский лазоревый остров? Непонятно.

Оба псковича давно спали, выводя носами и глотками перекрестные напевы. Темнота перед глазами Андрея помалу отступала. Свет, который вдруг вспыхнул в его уме, стал перетекать на стенку перед ним, творя знакомые очертанья…

Онисим, оторвав голову от соломенной постели, со страху лягнул напарника. Оба, боясь колыхнуться, зрели стоявшего на коленях иконника и неведомо как сотворившийся на глиняной стене дивный образ Спаса, тихо светившийся сам по себе.

Вконец задеревенев от напряжения, оба каменщика беззвучно залегли на свои подстилки. В смущенном изумлении отворотили головы. Под ребрами у обоих трепыхались, как испуганные птахи в клетке, стыдливые молитвы, пока вновь не накрыл сон, как никогда желанный.

…Всех троих разбудил грохот двери и окрик сторожевого. Устин, подскочив, принял посудины со снедью и водой. Освобождать ведро от каши следовало быстро – выдергивали его без предупреждения, как только сторожевому надоест торчать у ямы.

Псковичи уселись вокруг, разломили хлеб и принялись поспешно набивать рты, выгребая ломтями гороховую размазню.

– Ондрей, помогай!

Но иконник взял только хлеб, отложил на свою постель и стал привязывать к другой веревке отхожее ведро.

Сторожа в это утро была нетерпелива. Не успели каменщики доскрести до дна, как посудина поползла вверх. Онисим, поднявшись на ноги, вдруг ухватил веревку.

– Стой! – крикнул очумело. – Что творите, изверги?! Святого в яме держите!

– Хто тут святой? – Стражник уперся руками в ободверины, сунул в проем голову с глумливой усмешкой. – Хде? Ты, что ль, рыжий? Щас тебе быстро вериги для пущей святости нацепим. Будешь плоть усмирять. Ага?

– Он святой! – истошно заорал Онисим, повиснув на веревке и тыча в Андрея. – Его вынимайте, если Бога боитесь!

– Чудо явлено, – подтвердил Устин. – Образ нерукотворенный и самосветящийся на стене проступил.

– Ну покажь, хде тут чего. – Дворский свесился еще ниже, над ним навис второй. – Што за нерукотворенье.

Онисим выпустил веревку и ринулся к стене, на которой ночью мерцал чудный образ. Но то ли от солнечного света, падавшего в яму, то ли от иных причин изображение скрылось. Сколько ни разглядывал и ни ощупывал он глину, ничего не нашел.

– Ну? Кому тут неруки не творившие оторвать? – зычно осведомился сторожевой. – Смотри, рыжий! Еще раз так насмешишь – и вправду у меня все святыми сделаетесь. Мучениками!

Дверь заперли, как-то особенно громко и скверно лязгнув замком.

Онисим еще какое-то время ползал вдоль стенки, водя по ней в темноте руками. А затем стал ругаться на Андрея:

– Ну мы же видели! Видели!! Куда он пропал? Зачем? Чтоб те не углядели? Зачем смолчал?! Ты что же, чернец, тут остаться хочешь?! Крысам себя скормить? А я-то не хочу. Меня-то, нас-то зачем?..