Андрей Рублёв, инок - Страница 38

Ермола тяжко и протяжно выдохнул. Опять смочил горло квасом.

– Отслужил? – сопереживал Андрей.

Купец поперхнулся, оторвался от ковша.

– Через восемь лет стребовали службу. Князь Дмитрий к тому времени Богу душу отдал. Василий на Москве сел и женился в то лето. К отцу пришел жид. Помянул про пергамен с подписью да попросился в дом на постой. Сам сморчок плюгавый, с литвином-слугой. Отец решил – невелика служба, поселил их в пустой подклети. Жид из дому совсем не высовывался, литвина все посылал куда-то. Однажды отец не вытерпел, подглядел в щель. Прости нас грешных, Господи…

Купец истово перекрестился.

– Колдовал жид, срамоту безбожную творил. А пока отец дворовых созывал, сумел сбежать. Литвина только и поймали. От него битьем узнали, что колдовали на невесту князя, на Софью. В клети нашли две глиняные куклы, иголками истыканные. Литвина того тихо удавили и на реку свезли. Когда у Софьи первый младенец помер, отец торговлю на меня сбросил, стал по обителям в богомолья ходить. Ну а как еще двое младеней преставились, так он вовсе ушел в Андроньев монастырь. Постриг принял да и лег скоро в могилу.

– Так ты, Ермола, перенял ту фряжскую службу? – без укора спросил Андрей.

– Выходит, перенял. Треклятый грек вновь той грамотой отцовой пугал. Это ведь он Данилу Борисыча натравил на Владимир, а через меня письмо ему переслал! Отец перед смертью исповедался в своем грехе. Мне тоже рассказал. Велел, если снова заявятся, к князю идти и каяться, не жалеть отцова имени. Ему-то уж все равно. Ну а мне каково? У князя еще один мальчонка помер. Единственный теперь и остался… Испугался я, Андрей. – Ермола повесил голову.

– И в другой раз испугаешься? – монах жалел его.

– Да уж теперь нет! – купец поднял горячий взор. – Хватит, отбоялся. К князю пойду, и пусть хоть под меч меня отдает… А грек тот будто бы в Звенигороде теперь, при дворе Юрия Дмитрича обосновался. Уж какие он там сети плетет, не ведаю.

– У князя Юрия? – Андрей задумался.

Ермола тем временем снова выглянул в сени:

– Мотька! Сей же час неси резной ларец из верхней горницы, что в красном углу.

Затем с мрачностью в голосе спросил:

– А младени Софьины, как думаешь, Андрей, впрямь от чародейства мрут?

– На то воля Божья, – безмятежно глянув, ответил иконник, – а не бесовская.

В дверь чуть погодя тиснулся сенной холоп. Ермола принял от него изузоренный резцом ларец.

– Исполнил я твою просьбу, Андрей. Хоть и не надеялся тебя увидеть, а вот, сберег. Возьми. Как покаяние мое.

Отдав ларец, он вновь водрузился на скамью и, довольный, наблюдал, как засветилось радостью лицо иконника. Андрей вынул из ларца камень чуть поменее куриного яйца, сиявший васильковой голубизной. Распрямил ладонь и с тихой улыбкой любовался дивной лазорью. В ларце лежали еще два камня, немногим меньше, один светлее, в тон придорожного цикория, другой темнее, как бархат летнего неба против закатившегося солнца.

– Ермола!..

Глаза иконника сияли той же, отраженной, синью. Купец замахал руками.

– И не благодари! Ты мне душу всю вынул, а теперь на место вернул. Люблю ведь я тебя, Андрей. – Он потянул носом и отвернулся, стыдясь слез. – Сам не знаю за что, а люблю.

Монах, поднявшись, в пояс поклонился ему.

– Пойду я?

– Иди, иди. Забирай свою лазорь, пиши образа. Свет, он же всем нужен…

Андрей достал из сумы чистую холстинку и завернул в нее три лазоревых цвета. Спрятал поглубже. Ларец оставил на лавке.

– Прошу, Ермола, не сказывай никому, что видел меня.

…От Ильинского крестца Андрей повернул вправо, к Никольской. Шел мимо торговых рядов, уже редеющих тут, на окраине великого московского торга, но все еще шумных и многолюдных. Хмурая непогодь, поливавшая землю две седмицы без просвета, ушла, оставив обильные грязи. Глянуло и пригрело солнце, а городской люд тому и рад. Справляют свадьбы, не дождавшись Покрова, на гуляньях ловят последнее тепло. Берегом Москвы-реки идут по скользкой земле стенка на стенку и со смехом валяют друг дружку в глинистой жиже. В торгу, толкаясь, торопятся запасти на зиму все, чего в своем дому нет, нужное и ненужное – все в дело пойдет, лишним не будет. Там же хохочут, собравшись вокруг кукольника, и притворно, с криком и визгом, пугаются цепного медведя, вперевалку кружащего на задних лапах.

Андрей, не замечая ничего этого, шагал по осклизлым бревнам мостовой. Его тоже толкали, пихали в бока и спину, бранились на чернеца, попавшего под ноги. Иконник шел молча, не оборачиваясь. Лишь однажды повернулся к мужику в рваном треухе, злобно крикнувшему вслед:

– Глаза разуй, ворона долгополая!

Когда смотрел сквозь того мужика, в толпе мелькнуло знакомое лицо. Андрей встал как вкопанный. На него тут же натолкнулись, с руганью отпихнули.

– Алешка!

Вновь отыскав глазами отрока, Андрей стал протискиваться к нему, уже не теряя из виду. Их разделяло саженей двадцать и с две сотни человек толпы. Скоро Андрей понял, что отрок не от безделья шатается у торга, но тоже кого-то высматривает.

Оказавшись меж двух торговых рядов, иконник вздохнул свободнее. Толпа поредела, и он смог отыскать того, за кем усердно следил Алешка. Отрок остановился у лавки и, будто разглядывая товар, бросал украдкой взор на странную троицу. У лавок напротив стоял старый монах в низко надвинутом на лоб клобуке, с толстой дубиной-посохом в руке. Возле делали вид, будто скучают, двое молодцев. Скука была обманчивой. Они цепко оглядывали межрядье, ощупывая каждого, пока не остановились на Алешке. Переглянувшись, пошли к нему, обходя с двух сторон. Один расстегнул снизу кафтан, сунул под полу руку. Отрок завертел головой, ища лазейку для отступления.