Андрей Рублёв, инок - Страница 33

– Не дерзай очернять духоносных старцев! – рыкнул Юрий, разгорячась. – Ты расхваливал мне росписи во Владимире! Так в ком обман?

– Вероятно, мне что-то показалось там, князь, – ответил Никифор, смиренно понизив голос. А затем постарался отвлечь Юрия: – Как посмотрит твой брат Василий на то, что ты перевел в свою землю владимирских людей? Не есть ли это по вашим законам… нечто подобное краже? – осторожно выразился он.

– Не есть. – От удивления Юрий заговорил кратко. – Людей везде не хватает. Кто сумел, тот и взял. Испокон веку на Руси так.

– Однако казна у русских князей большая, – туманно высказался грек.

Князь понял по-своему.

– Отпишу тебе две малых деревни, а серебра больше, чем плачу, не дам.

Никифор приложил руки к груди и показал в поклоне редеющий затылок.

– О благодарю, князь. Щедрость есть добродетель благородного мужа. Но я говорю также и о другом. Десять лет назад русские князья отправили огромную сумму в дар Константинополю, страждущему от турок, кои теснят империю со всех сторон. Митрополит Фотий непременно озаботится отправкой новой суммы. Но эти пожертвования, поверь, князь, пропадают втуне и не идут империи на пользу. Они тотчас расходятся по рукам приближенных императора, вельможных чинов и князей Церкви.

– А царь Мануил что спит? – изумился Юрий. – У нас за такое можно и голову на плахе сложить.

– Император знает, но он бессилен. Империя заражена казнокрадством и мздоимством. Фотий на русскую митрополию также поставлен за мзду.

Князь помрачнел.

– Потому и отец мой противился греческим ставленникам. Однако Киприан для русской Церкви много пользы соделал. А Василий после Едигеева разора снова платит ордынский выход, серебра у него теперь не так густо, как было. Фотий не склонит его на новый дар для Царьграда.

– Склонит. – По лицу философа скользнула тонкая усмешка. – Он сделает так, что великий князь с большой охотой отправит в Константинополь немалые дары. Ты еще не знаешь, князь. Василий также не знает, пока Фотий в размолвке с ним и сидит на владимирских озерах. Мне же подлинно известно, о каком деле он сговаривался с патриархом. Фотий должен сосватать дочь московского князя за сына императора, царевича Иоанна!

Юрий почувствовал, как повело вдруг голову. И едва не перехватило дыхание. Он схватился за резные подлокотники.

– Васька породнится с царем!!

– И тем уничижит тебя, князь, – подбавил жару грек. – Ты умалишься пред ним и потеряешь надежду сесть на московском столе. За Василием будет стоять империя. А за тобой кто?

– Царьград далеко, – убито пробормотал Юрий, раздирая узорный ворот рубахи. – И царь бессилен – ты сам сказал. Не поможет это Ваське. Но величаться предо мной станет. Непременно станет. Нос задерет. Чести большей себе потребует…

Никифор с едва различимой улыбкой смотрел на посеревшее лицо князя. Воспитанник монахов не являл в себе ни капли смирения. Честолюбив! Бешено честолюбив. Вдобавок удачлив как стратиг-полководец – об этом грек был наслышан.

Философ поздравил себя с малой победой и раскрыл книгу.

– Читать, князь?

Юрий смежил веки, страдая от вихря дум в голове, взметнувшегося из-за немыслимой затеи греков.

– Читай.

– Итак, поклявшись перед Эротом, они вновь кинулись в объятия друг друга, и язык не в силах описать…

И без того распаленное недоброй вестью воображение князя нарисовало бесстыдную картину. Недаром же в древнем летописце сказано, что греки лукавый народ, успел он подумать, когда Каллимах и Хрисорроя во взаимных объятиях восходили перед его внутренним взором на вершину блаженства…

…В монастырской келье было сумрачно. Для князя запалили сразу полдюжины свечей, отчего прозрачные тени плясали по всем стенам и потолку. Юрий сидел на лавке, сложив руки на грубо сколоченном столе. Позапрошлой зимой злобная Едигеева татарва подступалась к Звенигороду, но обломала зубы на валах града, заледеневших от полива водой. Зато на посадах и Саввином монастыре отыгралась сполна. Пожженную обитель по приказу Юрия отстраивали спешно, чтобы скорее вернулись разбежавшиеся иноки. Плотники торопились, кельи вышли тесные, кое-где кособокие, иные без окон вовсе. Но дух в обители затеплился, согревая и сердце князя.

Против Юрия на другой лавке сидел монах-средовек. Князь вглядывался в него, но сколь ни пытался вспомнить молодого Андрейку Рублёва, узнать не мог. Мешали, наверное, ссадины, двумя широкими колеями покрывшие лицо чернеца.

– Татарские подарки?

Монах потрогал ссадины.

– Едва очи плетью не выбили, поганые. Как бы тогда святые образа писал? Бог упас. И тебе, князь, благодарствую за милость твою.

Чернец сполз с лавки на колени, положил на себе крест и коснулся лбом пола.

– И я Бога благодарю, что дал мне спасти от татар преславного живописца. Помнишь ли, Андрей, о чем с тобой говорили тогда, давно?

– Как не помнить, князь. Помню. – Чернец вернулся на лавку. – А только, может, что и забылось. Лет сколько минуло!

– Говорил я тебе, что хочу поставить здесь, в обители отца моего старца Саввы храм каменный, пречудный. И чтоб ты подписал его. Один, без старших над тобой, как сам захочешь.

– Не сложилось, князь. – Чернец испустил шумный вздох. И тут же распрямил гордо спину. – А я ведь мог бы! И один, и без старших! И сам бы придумал, какие образы где писать. Мне ль не смочь, князь!

– Говорят, ты, Андрей, с Феофаном Гречином в нелюбви разошелся. Будто он и ругал тебя заглазно.

– Было дело, князь. Феофан глыбища! Да ушли его годы. Ему приспело время умаляться, а мне – возрастать. Что ругал меня – то прощаю ему. Не со зла он. А может, и стоило поругать! Может, он… я от этого смиренней бы стал! И гордыню свою хотя б малость укротил!