Андрей Рублёв, инок - Страница 34

– Разве ты горд, Андрей? – подивился Юрий.

– А как же не горд, князь? – ворохнулся чернец. В очах у него отразился свечной пламень. – Куда она денется, гордыня? Диавол не дремлет, монахи да иконники его возлюбленная добыча. Все они, иконники, с гордыней блудят. И Феофан, и Данила, и Прохор с Городца, и Семен Черный, и Андрейка… я то есть. И иные прочие. Знаю одного лишь чернеца-иконника, в коем гордыни нет. Оттого и не лезет в первые да в старшие. Моей дружины иконник Кузьма Рагоза. Не слыхал про такого, князь?

– Не слыхал.

– То-то и оно. Да что говорить. Все в аду гореть будем за свое окаянство. К Божьему делу приставлены, а друг друга угрызаем яко аспиды. Никого чистого нет. Окромя того Кузьмы, разумею…

– А храм погоревший мне поновишь, Андрей? – приступил Юрий.

– Эт какой? – осекся чернец и оплыл на лавке, согнув спину.

– Здешний, монастырский. Снаружи стены побелили, а внутри стоит как есть. Татарва иконостас подожгла. Левкас на стены плохой в тот раз положили, жара не вытерпел, истрескался. Краску уже отшелушили, известь готова, гвозди под обмазку набили. Мои умельцы там пока примеряются. Хотел Феофана звать, да он в Серпухов ушел. А тут мне тебя, Андрей, Бог послал.

– А что ж. – Иконник задумался. – И поновлю. И лучше прежнего сделаю. Лучше, чем у Анд… чем у Феофана сделаю. И хорошо, что Феофана не позвал, князь. Феофан пронзительно пишет, будто иглами колется и пламенем искрит. А я тебе мягко, светло сделаю. Чтоб душу тебе гладило, князь.

– Вот и сделай, Андрей. Все, чего ни попросишь, будет у тебя. Краски любые, людей сколько нужно. Храм невелик, до осенней сыри и холода управишься, чаю.

– А верно, месяц жатвень на дворе, – словно вспомнил монах. Взор забегал из стороны в сторону. – Тут ведь какая затыка, князь. Сразу за кисть взяться не могу. Приглядеться надо, обдумать, что да как. С разгону дело только запортить можно. Опять же попоститься надо построже хоть пару седмиц, молитвами себя утрудить. Тогда уж приступать. До осени никак не сладится. Будущего лета придется ждать.

– Значит, подождем. Порешили, Андрей. Перезимуешь тут. – Князь поднялся из-за стола. – Но ты все же начни с этого лета. Не терпится узреть твою работу.

С порога он обернулся.

– Чуть не забыл. К тебе скоро ученый грек наведается. Никифором зовут. Разговоры будет заводить премудрые и прехитрые. Так ты уж постарайся, Андрей, в грязь не ударить. Тебя, знаю, Бог умудряет, а его – эллинские науки. Пускай узнает, что на Руси монахи не лыком шиты и не корой повиты. А то ругает он мне вас, чернецов. Мне же это за обиду.

Иконник поклонился Юрию.

– Перемудрю твоего грека, князь. Он и уста от изумления позабудет захлопнуть.

– Хорошо, коли так.

Юрий вышел во двор монастыря. Полной грудью вдохнул августовскую прохладу. Подошел, кланяясь, монах-прислужник. Юрий жестом отверг его, направился к своей белостенной любимице – Рождественской церкви. Красавицу увенчивали три ряда кокошников – недавнее новшество на Руси. На Москве такая одна лишь, еще матушкой, княгиней Евдокией Дмитриевной ставленная в Кремле, да и та скромнее, как посадская простушка рядом с боярышней в парче и атласах. А в Звенигороде аж две – другая увенчивает княжий Городок, стройно вздымаясь над крепостным холмом. Юрий хотел такую же нарядную ставить в радонежском Троицком монастыре взамен погоревшей деревянной. Но с Василием, который тоже дает серебро на возрождение Сергиевой обители, не уговорился. Посылал к брату гонца со своими замыслами, а в ответ обрел одно молчание. Ясное дело, у Василия собственные думы и к братним прислушиваться не хочет. Особо если эти думы исходят из Звенигорода. «Ну да еще посмотрим, чья одолеет, – размышлял Юрий, входя в храм. – По его будет или по моему».

Отбив трижды поклоны, князь подошел к каменному гробу старца Саввы, помершего три года назад. Послушник читал над ним неусыпаемую Псалтырь. Увидев Юрия, склонился и отшагал подалее, чтобы не мешать. Князь встал перед гробом на колени, обнял его, на руки положил голову.

– Отче Савво! – прошептал. – Плохо мне без тебя. Без Сергия привык, а без тебя будто кутенок слепой. Добра, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Помог бы ты мне, отче. Некому мне душу излить. К Кириллу, что на Белом озере подвижничает… да ты его знаешь… писал, что хочу к нему поехать за советом и благословеньем. Так он запретил и еще пригрозил, будто сбежит из своего монастыря, едва приблизюсь. Чести от меня не захотел, искушения боится. А меня кто от искушений убережет?.. И на татар булгарских не могу пойти… как в тот раз, когда ты, отче, предрек мне победу над ними… У отца опора была в княженьи – митрополит Алексий-чудотворец да старец Сергий. У меня же не осталось никого, как ты помер. Троицкий игумен Никон к Москве тянет, моему слову не внемлет… Один я… Помолись обо мне, отче… как прежде…

Поднявшись, Юрий оглядел деревянные подмостья, сколоченные для работ. Детина-подмастерье толстой жердью долбил в бочке известь. Голые, оббитые стены ждали рук мастеров.

Князь гордо улыбнулся, напомнив себе, что заполучил-таки искуснейшего на Руси изографа. Храня эту гордость, а с ней и радость, он пошел из храма.

13.

Осенний дождь шумно колотился в забранное ставнем оконце. Сырой холод вползал в нетопленую клеть. В такую непогодь ни собаки на дворе не брешут, ни гостей ждать неоткуда. Самое время для разговоров о непростых делах, творящихся в подлунном мире.

– Вести приходят от греков. Турки вновь надумали обложить Царьград. На сей раз Баязетов наследник привел орду. И десяти лет не минуло, как прошлую осаду сняли. Нас с тобой, отче, Господь, может, милует, не даст узреть, как нечестивые агаряне восторжествуют над царственным градом. А те, кто будет после нас, узрят. Непременно сотворится на белом свете такая беда!