Андрей Рублёв, инок - Страница 32

Нет, трогать монахов Юрий не позволял. Чернецы, как их тут называют, его взрастили, вложили в него все те суеверия, коими полны сами. Со временем и это исправится.

Но речам о том, что Московии нужен правитель мудрый и доблестный, который сумеет властно противостать Орде, муж разума и учености, способный расплодить в своей стране эллинские науки и искусства, а не тот, кому великий стол достается по случаю, по старшинству, по прихоти судьбы… Таким словам князь внимал охотно…

Стоя с книгой в руках, как в эллинском театре, посреди широкой и светлой палаты дворцового терема, Никифор читал князю и княгине. Голосом, лицом, а когда и жестом он изображал страстную любовь Каллимаха и Хрисоррои. Их историю философ знал почти наизусть и без труда переводил на язык русичей. Первая встреча героев полна необычайного напряжения. Каллимах находит девицу в несчастном положении: она подвешена за волосы под потолком залы. Жестокий дракон, хозяин замка, мучил ее, принуждая к возлежанию с ним. Девица совершенно обнажена, и юноша изумлен зрелищем. Эту сцену Никифор прочитывал всегда взволнованно, будто сам стоял на месте окаменевшего Каллимаха. «Смотрел лишь на нее одну, стоял и все смотрел он, как будто и она была на потолке картиной. Всю душу красотой своей могла она похитить: умолкнувший немел язык, и замирало сердце. Налюбоваться он не мог чудесной этой девой, на красоту ее смотря и женственную прелесть…»

Князь Юрий взглянул искоса на жену. Та, пораженная, тихо вздыхала и мяла в руках шелковый плат. Так же, украдкой, она бросила взор на мужа.

Чтец старается, накал чувств растет. Спящий дракон повержен. Девица спасена, снята с потолка и воспылала ответной любовью. «Исполненная страсти привстала девушка. Окрыленный любовью юноша предстал перед ней. Языку не под силу описать, с какой страстью, с каким волнением в сердце, с каким упоением бросились они в объятия друг другу». Перед изображением Эрота на стене влюбленные клянутся во взаимной верности…

– Эрот? – Голос Юрия громок, чтобы скрыть неприличное для мужа его лет волнение. – Это греческий святой?

– Нет, князь, это… – Никифор замялся, кинув взгляд на зардевшуюся княгиню, поникшую головой. – Так древние эллины представляли себе любовь. В виде крылатого мальчика с луком и стрелами. Его стрелы поражают людские сердца, вселяя в них любовь.

Князь поднялся, оправил полы домашнего кафтана. Задумчиво посмотрел на жену.

– Ступай-ка, княгиня, в свои покои.

– Но, князь…

Анастасия была без убруса, в одном лишь кружевном волоснике, который не мог скрыть запламеневших щек и ушей княгини.

– Ступай, Настасья, – строже велел Юрий.

Она покорно встала и, легко поклонясь, выплыла из палаты. Когда сенной холоп прикрыл дверь, князь уселся.

– Запрещаю тебе, Никифор, читать оную повесть княгине и боярским женкам, служащим ей. Даже если просить будет втайне от меня.

– Это жестоко с твоей стороны, князь, – пытался возразить философ. – Княгиня будет изнывать от любопытства, а неутоленное женское любопытство недобродетельно.

– Утолять бабье праздное любопытство еще того более недобродетельно. Ты меня услышал, Никифор. Чти далее.

Князь откинулся спиной на мягкие подушки кресла, приготовясь внимать греческому любодейству, которое философ называл возвышенным. Ибо что, как не сладостная горечь любовных мук, говорил он, сильнее возвышает человека над его животными страстями? Лишь страдания и злоключения на пути любви облагораживают это чувство, и только поэтому оно приличествует даже философам.

Однако чтению помешали. Хоромный боярин сообщил, что на посадских пристанях разгружаются купеческие лодьи, плававшие в Булгар и Казань. Привезли до полутора сотен выкупленных на татарском торгу владимирских полоняников. Боярин Дружина Глебов уже там, распоряжается, кого куда: ремесленных, испытав, на посад и княж Городок, прочих – сажать на землю по княжьим вотчинам. Чернецов, набравшихся с дюжину, в Саввин монастырь, а после – куда сами захотят. Монах, даже силой взятый и проданный, по христианскому закону свободен от холопства.

– Гонец сказывал еще, князь, будто среди тех чернецов один иконником назвался.

– Андрейкой Рублёвым?! – взбудоражился Юрий. – Что ж не сразу сказал, боярин!

– Будто Андрейкой, – с сомнением ответил тот. – А может, и не Андрейкой. Купцы бают, будто он не сразу на свое имя выкликнулся. А преж них по торгу ходили московские люди, тоже кричали Рублёва. У наших с теми свара вышла, князь. Подрались, говорят, за полоняников. Кой-кому и бороды проредили.

– За бороды и за службу отплачу купцам. – Юрий взволнованно шагал по палате, забыв о философе. Тот прикрыл книгу и, присел на лавку, скучая. Однако ни единого слова мимо не пропускал. – Пошли, Афанасий, человека с наказом. Иконника в монастыре отмыть, одеть, накормить досыта. Завтра буду там. Пускай ждет.

Боярин скрылся. Юрий, беспокойно разминая костяшки пальцев, опустился в кресло.

– Ну вот и познакомишься с первейшим иконником Руси, Никифор. Ты ведь хотел?

– Взгляну, пожалуй, князь, каков ваш прославленный монах. – Грек вовсе не обрадовался. – Но опасаюсь, что не обрящу в нем разумного собеседника. Монашеская ряса принижает ум, сковывает чувство, порабощает волю. Вкупе все сие делает монаха бездарным и неспособным к истинному познанию мира.

– Отцы мои духовные, старцы Сергий и Савва были прозорливы, – нахмурился Юрий, – знали то, что неведомо и недоступно прочим.

– Познать можно лишь то, что доступно разуму и чувствам! – воскликнул философ. – А иначе сие знание – иллюзия, как говорят латиняне. Обман, коему верят простодушные.