Андрей Рублёв, инок - Страница 98

Андрей улыбнулся мальцу, перемигнулся с ним.

– Так что ж, помолишься? – заметив их переглядку, баба нахмурилась, поджала бледные губы.

– А ты вот что сделай, – предложил монах. – Пожди до средины осени, потом откопай ларь и возьми себе, сколько совесть даст. Используй на свою потребу. Прочее раздай тем, кто бедней тебя.

Попадья пришла в замешательство.

– Что ж до средины осени? Ты не обманываешь ли меня, чернец? И не молился нисколько. Да по-божески ли рассудил? Ведь ежели по-человечески, так того мне не надо. Не нужно мне серебра этого нечистого…

Андрей встал.

– Сделаешь, как говорю, – наказал он бабе. – Да не думай ослушаться в этот раз. Бога не гневи.

Вдова, тоже поднявшись, поклонилась ему в пояс. Мальчонка спрыгнул с лавки, повторил за ней.

– Ну, коли так, прощай, Божья душа.

Оправив черный убрус на голове и взяв за руку сына, она пошагала в сени.

– Погоди-ка, – остановил их Андрей, идя следом. – Пережди до трапезы, оголодали ведь в пути.

– Некогда мне, к детям поспешать надо.

Получив просимое, попадья торопилась уйти.

– Для чего же малого с собой в такую даль таскала? – едва не осердился иконник. – Уморить его хочешь?

– Уморишь его, как же, – с суровой лаской она встрепала сыну волосы. – Жилистый он у меня, не смотри, что тощий. Со мной идти сам напросился. Пристал как репей, возьми да возьми. На тебя, иконник, поглядеть хотел. Ну, поглядел? – обратилась она к мальцу.

Тот кивнул и снова уставился на Андрея.

– Немой он у тебя, что ли?

– Зачем немой. Не любит просто языком полоскать. Так мы пойдем.

– Да подожди же, экая ты неуемная. – Под ее непонимающим и недовольным взглядом Андрей начал сбиваться и тоже торопиться: – Ты вот что… ну… оставь мальчонку здесь… Со мной… в дружине… Отъестся на княжьих хлебах… Побудет тут пока… потом в Торжок с попутным обозом отправим…

Мальчишка, выразительно таращась, дергал мать за вотолу.

– Да что тебе в молчуне моем? – колебалась попадья, отцепляя его пальцы от себя. – Обуза одна. Марака он у нас. Все стены и полы вам тут углем замалюет. Самого от угля отмываю по всяк день. На бересте-то не больно разрисуешься, вот и таскает угли из печи.

– Да это же хорошо, – обрадовался иконник и почти потребовал: – Ну оставь мне мальца!

– Да бери, – совсем растерялась баба. – Мне легше в дороге будет.

Андрей выдохнул.

Попадья опустилась перед сыном на коленки, облобызала накрепко, перекрестила и обняла напоследок. Пошла в сенях не оглядываясь. А на крыльце челядни столкнулась с Алешкой, бегавшим за водой.

Ахнула.

– Алексей?! – В изумлении потянула к лицу ладонь. – Господи Исусе!

Тот замотал головой и хотел проскочить мимо, но попадья загородила собой дверь.

– Как же ты… живой?! А думали-то у нас про тебя… Всякое думали… И что на свете этом тебя давно нет, – громко и с жалостным чувством голосила она. – А изменился-то как… Да все равно узнать можно…

– Обозналась ты, мать, – хмуро ответил отрок. – Не знаю я тебя.

– Так и верно, не можешь меня помнить. Я-то тебя хорошо запомнила, когда ты с отцом и матерью на обеднях в нашем соборе в Торжке стоял. Протопопова женка я. Попа Михайлы сгоревшего! При тебе еще пожар-то был… Ну да у тебя свое было… – упавшим голосом договорила она.

– Иди, иди, мать, – грубо оттирал ее Алешка от прохода, – спутала меня с кем-то. Не знаю никакого попа Михайлы.

Протиснувшись наконец и захлопнув дверь за собой, он хотел было припустить до поварни, но споткнулся о взор Андрея. На шум высунулись в сени Мартын и подмастерья.

– С кем это она тебя спутала, паря? – осведомился дощаник.

– И чего так накинулась? – шмыгнул простуженный Елезар.

– Откуда мне знать, – пробурчал Алешка, улепетывая в поварню.

Андрей вошел за ним. Вынул из холщового мешка два больших хлеба, обернул рушником и сунул в руки отроку.

– Забыл ей хлеба в дорогу дать. Догони, отдай.

– Пускай Пантелей сбегает, – резко отказался отрок. – Мне бобы еще варить.

– Алешка!

В голосе Андрея не было ни твердости, ни строгости, ни чего-то иного, что могло заставить упрямца бежать сей же миг во двор. Однако, устыженный, он взял хлебы и ринулся в сени.

Оскальзываясь на размокшей глине, Алешка нагнал попадью у самых ворот. Иконник смотрел на них через открытое волоковое оконце. Отдав хлебы, отрок хотел умчаться обратно, но вдова ухватилась за него и стала что-то горячо втолковывать. Он пятился, пытаясь отделаться от нее, потом снова решительно мотнул головой и порысил под дождем обратно.

Оставив поварню, Андрей отыскал мальчонку, выпрошенного у попадьи. Тот снова забрался в клеть, где сидел с матерью. В руках у него взялся невесть откуда кусок угля, которым он вычерчивал что-то на полу. Присмотревшись, монах угадал крылатое очертание. Мальчишка с высунутым от усилий языком обернулся, и Андрей услышал от него первое слово:

– Ангел!

Он присел рядом, взял из пальцев мальчонки уголек. Стал подправлять голову ангела.

– Как твое имя?

– Олфера. Олфоромей, – поправился малец.

– Варфоломей, выходит. – Андрей улыбнулся своим мыслям. – А знаешь, что так же звали троицкого игумена Сергия, до того как он стал монашествовать в диком лесу под Радонежем? Того самого, в чей монастырь мы иконостас теперь делаем…

Блестящие, как вишневая камедь, глаза мальца пытливо и доверчиво смотрели на иконника.

10.

Август, последний месяц лета и года, время праздничных, урожайных спасов. На первый, Медовый спас по обычаю возили в городе бочки на телегах с питейными медами из княжьих, боярских и купецких медуш. Громогласные возницы даром разливали в кружки янтарную сладость и забаву, зазывали отведать веселья, испокон века тешившего русскую душу, о чем и в летописцах недаром помянуто.