Андрей Рублёв, инок - Страница 63

– Не бойся, сыне! Встань.

Он узнал голос. Узнал бы сразу из тысяч иных голосов. Подняв голову, иконник увидел перед собой двоих. Алтарные врата были закрыты, за ними вновь водворилась темнота. Но свет прорывался через одежды, лился сквозь истонченную, невещественную плоть.

– Отче! – изумленно выдохнул Андрей.

Изумление было не оттого, что вновь видит Сергия, а оттого, что одежды его были тех же цветов, как у ангела в алтаре, одного из трех. Иконник в страхе смотрел за спину старца, ожидая увидеть живое, трепещущее полотно окрыленности. Его не было.

Андрей перенес взор на второго, в огненном гиматии. Он стоял на солее и казался вдвое выше Сергия. Облик его не изменился, и за плечами совершалось едва зримое движение. Но спросить о нем иконник не решился. Догадывался, что зрит воплощение рассказов старых троицких монахов о светоносном отроке в блистающих ризах, служившем с Сергием в церкви.

– А третий?.. – выдавил он, хотя и здесь знал ответ.

Сергий подтвердил.

– Ты столько раз писал Его. Встань, сыне. Он велел тебе пить из чаши.

Не помня себя от несказанной жути, иконник поднялся. Сергий подал чашу. Андрей в ужасе отступил, вспомнив, как упала в нее огненная молния.

– Опалюсь, отче! – в страшной тоске проговорил он.

– Пей! – Чаша уперлась ему в грудь. – Разве когда не оправдывалась твоя вера? Сколько раз ты пил из нее, не рассуждая и не страшась?..

Иконник взял обеими руками чашу и поднес к губам.

– Все пей.

Андрей выпил вино до дна. Старец приложил персты ему ко лбу, затем забрал чашу.

– Будет тебе по молитвам твоим, сыне. Что замыслил – пиши. О птенцах моих, братии здешней, не тревожься. Сам соблюду их.

– Отче…

Иконописец пал перед Сергием на колени и попытался ухватить полу его хитона. Светло-зеленая ткань невесомо проскальзывала сквозь пальцы, оставляя ощущение тепла и растворяясь на глазах. Андрей поднял взгляд. Перед ним был закрытый алтарь и лампада у иконы, а вокруг – полутьма храма. Никого.

Только душа, вставшая внутри него будто на цыпочки, тянувшаяся вслед за видением, осталась ему после всего, что было.

Он не двигался, утишая взволнованный дух. Вспоминал, удерживал в памяти каждую черту. Запечатлевал цвета, линии, движение и непроизнесенные, но увиденные в круге трех ангелов слова.

А затем повалился боком на пол. Дух, в трепете рвавшийся вон из тела, на время обрел свободу…

Пришедшие к заутрене монахи обнаружили иконника без чувств, холодным и примерзшим половиной лица к заледенелым доскам. Подумали – не отдал ли Богу душу. Но пока растапливали водой лед, дыхание окрепло и к лицу прихлынула кровь, стерев мертвенную бледность. Перенесли Андрея в кельи, оставив при нем вызвавшегося Фому.

Никто из четверых сговаривавшихся против него иноков не ушел в тот день из обители. И ни завтра, ни в следующие дни уже не помышляли о том.

9.

Сколь узорна и изящна была церковь с наружного погляда, столь неискусна, лишена убранства оказалась внутри. Феофан, трижды обойдя храм вокруг и взыскуя не меньшей радости далее, испытал разочарование, когда взошел под своды. На своем веку он видал разные церкви, в Константинополе, в Фессалонике, в Галате, в Кафе, на Руси. И совсем голые, и ободранные под новую роспись, и прокопченные до черноты от огня, и рассевшиеся от жара, изошедшие трещинами, как рубцами. Эта была не хуже и не лучше. Вот только не соединялось в уме Феофана наружное каменное узорочье и громкая брань работников, счищавших со стен и столпов безобразные росписи. Не вязалось с этими раздутыми темными фигурами, похожими на эфиопов, имя Андрейки Рублёва. Не укладывалась в голове диковинная история про сбежавшего от работы иконника, в молве дошедшая аж до Серпухова и усадившая Феофана в санный возок, понудившая ехать туда, куда и не думал, и не собирался.

Прикрывая глаза от летевших со стен ошметий, Гречин приблизился к фреске, в которой лишь по канону узнал ангела и Пахомия, ведомого в пустыню. Осмотрел, ощупал, едва не обнюхал роспись. С негодованием отошел. Прикрикнул на подмастерьев:

– Не зазорно вам храм похабить, сквернословы? Иль ваши старшины, когда пишут, также поганые словеса в воздухе развешивают, гнилым духом труды свои приправляют?

Оба работника глянули на него с подмостий удивленно.

– Ты что это, дедушка, ругаешься тут? Мы свое дело делаем, а ты явился незнамо откуда. Сейчас тебя живо под руки выведем и быстроту зададим, чтоб скорее шел отсюда.

– На самих управу найду, – погрозил кулаком Феофан, тряся пегой бородой. – Совсем страх Божий потеряли. Пошто Рублёва-иконника похабите?

– Страшный ты какой, старче, – усмехнулись подмастерья. – Из ума, сразу видать, выжил. Не слыхал, что ли? Не мы, а Рублёв тот, иконник, страх Божий на дороге потерял. Теперь ищет, наверно, как ветра в поле, так что и самого сыскать не могут. Вона – намалевал тут осенью, стены только попортил, левкасу сколько и красок зря извел. Из-за него другой раз уже стены скоблим.

– Да кто ж такой дурак сказал, что это Андрей Рублёв писал? – недоумевал Феофан. – Ослепли вы тут все али по злому умыслу?

– А ты сам, старый, кто такой будешь, – охмурели работники, – что на нашего князя и его бояр рот разеваешь? Откеля такой смелый прибрел? Может, тебя на княж двор свести, чтоб ты там князю спрос учинил, а после в темничную яму засел?

– Щенки слепые, князем вздумали стращать! – осерчал Феофан. – Да я столько князей перевидал, сколько вам, дурням, и в уме не представить.

– Иди-ка отседа, старина, – огрызнулись те, – пока мы тебе бока не намяли да ум не вправили.