Андрей Рублёв, инок - Страница 105

105

Гречин поднялся, поддерживая рваный плащ.

– Обратно пойду, в Звенигород. Терем князю расписываю. Осталось малость докончить. Там и увижу, чем дело решится. – Помолчав, прибавил: – Да к твоему деисусу, Андрей, заказано мне писать праздники. Почтил князь честью. Отказаться хотел, да не смог. Будто райской обителью меня поманило…

– А сапоги твои где, Феофан? – встрепенул Андрей.

Изограф изучил свои голые, замурзанные ноги.

– В дороге на грязях потерял.

– Возьми мои поршни.

Андрей тотчас скинул обувку, оставшись в полотняных обмотках. Гречин поколебался, но все же взял поршни и пошел к колодезю умывать ноги. На прощанье изрек:

– А Троице твоей каноном бы стать… лет через полтораста. – И повторил: – Помирать буду – под ней лягу, чтоб горнее над собой зреть.

…На излете года, в конце августа к великому князю московскому прибыли спешные гонцы, посланные им еще весной в Царьград. Василий Дмитриевич, сосватавший дочь за греческого царевича, ждал только вести о турских агарянах – отступило ли наконец их войско от стен великого города или все еще держит осаду. Не хотелось отправлять родную кровь прямиком в лапы басурман, уповали на ослабление турок и молились о том же.

Долгожданная весть пришла под самое Новолетие. Агаряне, иссохнув от стояния под столицей мира, отползли. Путь был свободен. У московских пристаней на Подоле под Боровицким холмом споро пошла погрузка лодий и боевых насадов сопровождения. Московские купцы средней руки, не имевшие серебра на собственные охранные дружины, пристраивали к великокняжьему обозу свои струги и паузки. За седмицу река под Кремлем запрудилась голомачтыми судами, длинной чередой растянувшимися аж до Чертолья за Неглинной.

Великий князь торопил. Обозу следовало успеть переплыть Греческое море прежде, чем задуют ледяные зимние ветра. Но как ни спешил Василий Дмитриевич спровадить дочь в почетное замужество, сам задержал отплытие на несколько дней.

Эти дни понадобились московскому князю, чтобы наведаться в Звенигород.

Плыл на лодье, взяв с собой сына и малую свиту бояр. Вперед был выслан гонец, упредивший звенигородского князя о гостях. Юрий Дмитриевич встречал старшего брата во всем блеске удельного княжения. На берегу у пристани яблоку негде было упасть от верхоконных бояр в тафтяных, атласных, камчатых опашнях и ферязях, синклита священства в золотых ризах, молодцеватых служильцев в алых и бирюзовых кафтанах, толпы посадского простолюдья. Притом ни одна душа, включая Юрия, не ведала, с чем пожаловал великий князь – с добром ли, худом, миром или враждою.

Звенигородский князь в золотопарчовом кафтане пешим направился к брату, сошедшему по сходням на постеленную рдяную дорожку. Отдал короткий поклон, скользнул взором по племяннику, отметив, как вытянулся ростом и покрепчал отрок-соперник. Настороженно вперился в лицо Василия. Но великий был явно настроен благодушно. Подошел, обнял. Принял благословение от священства. Стремянный подвел ему каракового жеребца в сбруе, унизанной серебряными бляхами. Прежде чем сесть в седло, Василий Дмитриевич обратился к Юрию:

– Вели, Георгий, трапезу на двоих поставить. Поговорим за обедом.

Уже по одному имени, редко звучавшему в семейном кругу, звенигородский князь догадался, что разговор будет непрост.

– Но сперва желаю смотреть творение иконописца Андрея, писанное для Сергиевой обители. До Москвы, брат, слухи дошли, будто прячешь у себя под замком чудные образа? – пошутил великий князь, взмыв на коня.

– Сберегаю до времени, – коротко и неохотно ответил Юрий.

Он подозвал боярина Федора Никитина и, понизив голос, распорядился. Тот кивнул и поскакал со своими служильцами к Городку. Подали лошадей и московским боярам, а княжичу вывели низкорослого степного конька.

– В самом ли деле так превосходен деисус Андреева письма, как говорят? – выспрашивал Василий по пути.

– Необыкновенно хорош, – подтвердил Юрий, правя коня бок о бок с братом. – Но того лучше и необыкновеннее престольный Троичный образ. Андрей свое обещание исполнил, кое мне дал. Незримо будто самого Сергия в иконе напечатлел. Слова его, дух его, ученье.

– Милостив к нам Бог, – кивнул Василий. – Сколько дум было о прошлом лете, как спасти преизрядного иконника от татарского рабства! Но Господь силен уберечь своих избранных без наших немощных потуг. Мы же сами себе вредим и препятствуем, не видим того, что посылается нам свыше. А то и в яму бросаем дары…

На столь явный попрек Юрий не ответил, лишь скосил взор на брата. Тот продолжал благодушествовать, развивая в продолжение всего пути тему Божьей воли и благоволения.

Обогнув крепостной холм, поднялись пологой дорогой к валам, несшим стены, и воротной башне, разрывавшей насыпь. В пути Юрий гадал, о чем хочет говорить старший брат. Но на его окольные расспросы Василий только отшучивался или заводил речь о царьградском замужестве дочери, чем и вынуждал младшего досадно умолкать.

Конное шествие остановилось возле архиерейского двора и частью втекло внутрь. Оба князя, десяток бояр и соборный протопоп с дьяконами последовали в хоромы.

В просторном покое, куда привели великого князя, из обстановки оставались только лавки и лари вдоль стен. На них впритирку были расставлены иконы деисусного чина со срединным Спасом в простенке между окнами. Две крайние, святительские, стояли с заворотом на боковые стены. По правую руку в аршине от Василия Великого вели безмолвную беседу три светлых и печальных ангела Троицы.

Московский князь, не сходя с места, лишь поворачивая торс и обнаженную голову, долго рассматривал один за другим образа. Затем, трижды перекрестясь, опустился на колени, поклонился до полу. Повернулся не вставая и лег на грудь перед Святой Троицей.

105