Андрей Рублёв, инок - Страница 45

В тесной жилой клети он скинул тулуп и клобук, сел на лавку, тяжело дыша.

– Налей вина, – велел служильцу, одному из тех, что ходили с ним по Москве. – Осталось?

– Вчера откупорил, а ты и не пил совсем, князь.

Невзор потряс корчагой и наполнил деревянную кружку.

– Князь, – усмехнулся Юрий. – Князья не сидят в курятниках, не носят монашьи подрясники и колпаки, не пьют конскую мочу вместо вина.

– Недурное ж вино, – дернул усом служилец. – На торгу брали, не здесь.

– Недурное? – Юрий сделал глоток, брезгливо поморщился. – Пивали и лучше.

– Трапезовать будешь? Я скажу Сухану.

– Скажи…

Пока Невзор выходил, князь осушил кружку. Потянул завязки у горла, скинул с плеч мантию. Вернувшегося служильца спросил:

– От Булгака были вести?

– Давно были, – удивился дворский. – Я ж говорил тебе. Два обоза торговых на Клязьме взяли. Один с меховой рухлядью…

– Да не про то я, – в нетерпении перебил князь. – В Торжок посылали?

– Ну посылали, – насупился служилец и отвернулся.

– Рожу-то не вороти, – прикрикнул Юрий. – Отдали попадье ларь?

– Да отдали, отдали, – буркнул Невзор. – Угрюм с Молчаном ездили. Только не пойму, для чего столько серебра какой-то бабе ушло. Забыл, что ли, как ее поп на тебя в церкви лаял, проклятьем грозил?

– Молчи, дурень. Помню. Все помню. И попа, и…

Он умолк.

Дверь отворилась, двое холопов уставили стол блюдами с дичиной, рыбой и резаным караваем, горшком овощного варева, корчагами с пивом и постным медом. Юрий угрюмо принялся насыщаться.

В душе занозой села досада на укоры служильца. Если б мог, сам бы отвез тот ларь с серебром, никому ничего не сказав. А так лишь себя осрамил перед слугами. И в самом деле, зачем убогой вдове столько серебра? Он уже жалел о содеянном. Протопоп торжокского собора по-прежнему являлся ему в редких снах, протягивал напрестольный крест… и молчал. А лучше б грозился в полный голос, стращал и призывал, как тогда.

Словам Юрий не верил, никаким и ничьим. Какая сила в них? Пес брешет, ветер носит. А того, кто их говорит, так легко заставить умолкнуть. Вот он и молчит, усмехнулся Юрий, круша ножом на блюде дичину. Знает, что не его громы и молнии заставили князя бежать из Торжка.

Наглость попа, взывавшего «Покайся!», тогда лишь разъярила Юрия. Толпа в церкви расступалась, шарахаясь от него, когда он шел от притвора к амвону. Ладонь сжимала рукоять меча. «Нечестивец! В храм Божий с оружием! От совести своей и от Бога всемогущего хочешь мечом оборониться?!» Юрий остановился перед ним. «Доверши меру грехов своих, переполни чашу терпения Божия! – снова загремел поп. – Пролей новую кровь! И да разверзнется бездна у твоих ног, окаянный!» Увидев колебания в лице князя, он восторжествовал, вытянул длань с перстом указующим: «Изыди из храма! Отныне не принимаю от тебя ни вкладов, ни приношений, и двери не отверзаю пред тобой, токмо для единого покаяния! Да берегись! Бог терпит и на великих грешниках, а московский князь не замедлит с гневом!»

Вот что заставило его бежать. Страх перед Василием, московским щенком из худого бокового рода Мономашичей. А вовсе не стыд и раскаянье, не срам от бесчестья, как потом наплел всем звенигородский князек, возлюбленный его зять.

Невзор налил в кружку меда, прибрал со стола кости. На улице начинало смеркаться, служилец зажег огонь в медном светце. Юрий пил мед, смотрел на пламя и вспоминал ту ночь, когда уходил из Торжка с десятком дружинников. Никто из бояр не захотел ехать с ним, стыдливо отводили очи, иные же вовсе через слуг хворыми либо в отсутствии сказались.

Собрались тогда быстро и так же быстро поскакали. Сделали лишь недолгую остановку возле протопопова двора. Юрий Святославич безучастно смотрел, как занимается огнем дом, слушал, как колотят в подпертую бревном дверь, выбивают переплет окна. Когда пламя поднялось до застрех, он тронул коня и уже не оглядывался. Ему было все равно, успел ли поп выбросить в окно кого-то из своего приплода или нет. Узналось случайно год спустя, в Звенигороде: всех побросал на снег, и попадью протолкнул, сам же сгорел под рухнувшей кровлей.

Позванный холоп убрал со стола. Прогоняя дурные воспоминанья, Юрий тряхнул головой, в которой за полгода еще более прибавилось седины.

– Найди Рагозу.

– Чего искать-то, – хмыкнул служилец. – Опять свое серебро в кости проигрывает хлыновским мужикам. Легко, знать, досталось серебришко. А где хранит – не допытаешься.

– Приведи его, – сытым, ленивым голосом распорядился князь.

Невзор управился быстро. Правда, полухмельного гуляку пришлось не вести, а насильно волочь – помогавший Сухан ускорял его пинками. Рагоза выкрикивал брань и угрозы, требовал вернуть алтыны, которые не успел проиграть. Его бросили на лавку. Стукнув всклокоченной головой о стену, Рагоза чуть успокоился. Он был в портах и грязной исподней срачице, облитой брагой.

Чернеца-расстригу князь подобрал поздней осенью на посадской улице – избитого и брошенного в канаву. Поселил его в соседней клети на Рахмановом дворе, нанял лекаря, а после предложил стать своим «келейником». Расстрига не долго думая согласился.

– Зачем снял подрясник?

От резкого голоса князя Рагоза вздрогнул.

– А кто ты такой, чтоб меня в рясу облачать?! – развязно проговорил он. – Хватит, поизмывались надо мною. То игумен обругает, то Андрюшка пристыдит, а то келарь лишним куском укорит. Всяк пес норовил тяпнуть и облаять! А ты кто – игумен надо мной?

Невзор взял его за шею и заново приложил о стену.

– Как с атаманом говоришь, клоп давленый.